читать дальшеСлово «Россия» можно убрать в принципе. По-моему, протестантизм в принципе безнравственен, так как лишает человека свободы вообще – как внутренней, так и внешней. Но с другой стороны, иногда – и тут Россия как нельзя кстати – наступает момент, когда тебе эта свобода задарма не нужна, и ты вздыхаешь по Европе, в которой так обманчиво для простого глаза переплелись демократия духа и его же протестантское порабощение. Очень мягкое и удобное порабощение, не трет, не жмет, носи всю жизнь. Я о труде.
И сама видела, и другие подтверждали, что в Европе к труду относятся иначе, чем у нас. Да кто будет спорить? Все и так видно, стоит приехать к ним. Работа, какая бы она ни была, почетна, потому что она кормит, поит чашкой кофе, платит за свет. Надо больше – ты можешь больше, работай! Ищи! Не унывай и не перекидывай все на судьбу или государство, которое не дает шансов.
Конечно, с веками это чувство слияния работы и человека уходило. Уходило во время катаклизмов, но в спокойные дни всегда возвращалось.
Я не устаю вспоминать с каким чувством женщина протирала урну возле кафе в Париже. Хозяйка она кафе, официантка – она не стеснялась и не брезгала, хотя не на Сен-Жермен было кафе, а значительно далее. Когда я протирала столы в зале, то не знала, куда глаза деть. И у многих официантов вижу этот взгляд, скрываемой необходимой вежливостью.
Может, это идиллия моего представления, составленная из фильмов и книг, но существуют же до сих пор «дела» и «места», похожие на цеха постсредневековых времен? Где хозяин стоит рядом с работником, делает такую же работу, а не закрывается в кабинете за монитором, наняв финдиректора и получая от него свою заработную. Очень надеюсь, что это неповсеместное явление.
Хозяева-работники – лучшее, что дал протестантизм. Номенклатура, бюрократия и административный персонал – худшее, что дала светскость. Когда есть король, он может рубить дерево для бани и класть печь. А может не рубить и не класть. Бывают короли, которые нуждаются в надевателях сапог и подтирателей задниц, без иносказаний, в прямом смысле слова. Такие короли очень расплодились сегодня. Нахальные, злые люди, всегда мечтавшие стать королями ради свиты, но не ради возможностей иного порядка. Такие начальники первым делом нуждаются в помощнике, секретаре, а то и двух. Они не могут ответить на телефонный звонок без предварительного церемониала их секретаря с абонентом. Они не могут забронировать столик или вызвать такси – у них есть секретарь, помощник. Они не могут собрать документы на визу для своего отпуска. Есть помощник. В итоге они не могут сделать квартальный отчет и простенькую презентацию – у них есть помощник. Я ненавижу и тех, кто эту работу делает, и тех, кто эту работу создает.
Ближе к делу, ближе к телефону, ближе к человеку. Когда я звоню и меня проносят через трех секретарей, я уже знаю итог – человек дерьмо. Когда я прихожу и меня проводят через 2-3 приемных, предваряющих кабинет, я вижу то же самое. И наоборот, непосредственное прямое общение располагает сразу. Раз и навсегда. Это от воспитания. Может, от климата. Может, за границей побывал по более, чем 28 календарных.
Мне нравятся большие дяди, всегда разговаривающие сами, читающие сами, подписывающие сами. Мне нравятся фонды, где есть три человека – директор, бухгалтер и один помощник. Никто отпето нахальный в такой среде не расплодится. Мне нравится, когда хозяйка чистит урну.
Человек должен быть ближе к своему труду. Тут важно местоимение «своему». Сегодня никак не получается у большинства людей сказать про их работу – «моя» или «своя» в контексте принятия ее душой, желания трудиться на этой ниве. У нас все временное, как съемное жилье, с подзаголовком «в будущем я обязательно найду что-то более мне близкое». От страха остаться без денег мы беремся за все, за самое дальнее, страдаем, мучаемся и оказываемся в аду.
В Европе слишком вовремя стал развиваться город, пришли ремесленники, пришли те, кто их обслуживал – предприниматели: ткачи, повара, кузнецы и т.д. Их работа была их делом, их почином. Как много из них имеет жилье непосредственно над местом работы! В России все случилось слишком поздно. Да и вспоминается какая-то наша дикость и алчность к природе (тех же Демидовых), ненавистное пренебрежение человеком, подчиненным тебе, наш царизм – везде и всюду. Один хозяин и много работничков-наемников. Освободили крестьян, и повалила эта необъятная масса снова в те же наемники. Все чужое. Ничего своего.
Может, это наше непротестантское чувство свободы, которое не знает никаких возможностей, последствий, ответственностей и в итоге – никакой нравственности? Всю жизнь мыкаться, стонать от неполноты использования своих возможностей, не видеть выхода, не получать ни капли удовлетворения? Потому что с детства нам говорили – «в люди», «выучись – человеком будешь». Но никакие точные пояснения не стояли за этим. Предоставленные самим себе, мы не очень разбираемся в своем пути и постоянно спотыкаемся.
Вот в такие моменты я очень хочу физической и духовной близости к труду, ценой свободы – от стереотипов приглядных и неприглядных профессий, больших и маленьких зарплат, престижных и не очень компаний. Я хочу, чтобы внутри было чувство «дела», делая которое по чести и совести, я получу свой материальный и нравственный барыш. А пока у меня ни денег, ни нравственности.
И сама видела, и другие подтверждали, что в Европе к труду относятся иначе, чем у нас. Да кто будет спорить? Все и так видно, стоит приехать к ним. Работа, какая бы она ни была, почетна, потому что она кормит, поит чашкой кофе, платит за свет. Надо больше – ты можешь больше, работай! Ищи! Не унывай и не перекидывай все на судьбу или государство, которое не дает шансов.
Конечно, с веками это чувство слияния работы и человека уходило. Уходило во время катаклизмов, но в спокойные дни всегда возвращалось.
Я не устаю вспоминать с каким чувством женщина протирала урну возле кафе в Париже. Хозяйка она кафе, официантка – она не стеснялась и не брезгала, хотя не на Сен-Жермен было кафе, а значительно далее. Когда я протирала столы в зале, то не знала, куда глаза деть. И у многих официантов вижу этот взгляд, скрываемой необходимой вежливостью.
Может, это идиллия моего представления, составленная из фильмов и книг, но существуют же до сих пор «дела» и «места», похожие на цеха постсредневековых времен? Где хозяин стоит рядом с работником, делает такую же работу, а не закрывается в кабинете за монитором, наняв финдиректора и получая от него свою заработную. Очень надеюсь, что это неповсеместное явление.
Хозяева-работники – лучшее, что дал протестантизм. Номенклатура, бюрократия и административный персонал – худшее, что дала светскость. Когда есть король, он может рубить дерево для бани и класть печь. А может не рубить и не класть. Бывают короли, которые нуждаются в надевателях сапог и подтирателей задниц, без иносказаний, в прямом смысле слова. Такие короли очень расплодились сегодня. Нахальные, злые люди, всегда мечтавшие стать королями ради свиты, но не ради возможностей иного порядка. Такие начальники первым делом нуждаются в помощнике, секретаре, а то и двух. Они не могут ответить на телефонный звонок без предварительного церемониала их секретаря с абонентом. Они не могут забронировать столик или вызвать такси – у них есть секретарь, помощник. Они не могут собрать документы на визу для своего отпуска. Есть помощник. В итоге они не могут сделать квартальный отчет и простенькую презентацию – у них есть помощник. Я ненавижу и тех, кто эту работу делает, и тех, кто эту работу создает.
Ближе к делу, ближе к телефону, ближе к человеку. Когда я звоню и меня проносят через трех секретарей, я уже знаю итог – человек дерьмо. Когда я прихожу и меня проводят через 2-3 приемных, предваряющих кабинет, я вижу то же самое. И наоборот, непосредственное прямое общение располагает сразу. Раз и навсегда. Это от воспитания. Может, от климата. Может, за границей побывал по более, чем 28 календарных.
Мне нравятся большие дяди, всегда разговаривающие сами, читающие сами, подписывающие сами. Мне нравятся фонды, где есть три человека – директор, бухгалтер и один помощник. Никто отпето нахальный в такой среде не расплодится. Мне нравится, когда хозяйка чистит урну.
Человек должен быть ближе к своему труду. Тут важно местоимение «своему». Сегодня никак не получается у большинства людей сказать про их работу – «моя» или «своя» в контексте принятия ее душой, желания трудиться на этой ниве. У нас все временное, как съемное жилье, с подзаголовком «в будущем я обязательно найду что-то более мне близкое». От страха остаться без денег мы беремся за все, за самое дальнее, страдаем, мучаемся и оказываемся в аду.
В Европе слишком вовремя стал развиваться город, пришли ремесленники, пришли те, кто их обслуживал – предприниматели: ткачи, повара, кузнецы и т.д. Их работа была их делом, их почином. Как много из них имеет жилье непосредственно над местом работы! В России все случилось слишком поздно. Да и вспоминается какая-то наша дикость и алчность к природе (тех же Демидовых), ненавистное пренебрежение человеком, подчиненным тебе, наш царизм – везде и всюду. Один хозяин и много работничков-наемников. Освободили крестьян, и повалила эта необъятная масса снова в те же наемники. Все чужое. Ничего своего.
Может, это наше непротестантское чувство свободы, которое не знает никаких возможностей, последствий, ответственностей и в итоге – никакой нравственности? Всю жизнь мыкаться, стонать от неполноты использования своих возможностей, не видеть выхода, не получать ни капли удовлетворения? Потому что с детства нам говорили – «в люди», «выучись – человеком будешь». Но никакие точные пояснения не стояли за этим. Предоставленные самим себе, мы не очень разбираемся в своем пути и постоянно спотыкаемся.
Вот в такие моменты я очень хочу физической и духовной близости к труду, ценой свободы – от стереотипов приглядных и неприглядных профессий, больших и маленьких зарплат, престижных и не очень компаний. Я хочу, чтобы внутри было чувство «дела», делая которое по чести и совести, я получу свой материальный и нравственный барыш. А пока у меня ни денег, ни нравственности.
